Накануне Судного дня, когда ночь черней, а звезды ярче, Эсти слушает в синагоге молитву «Кол Нидрей» и неотступно думает о своих грехах – о тех днях, когда умирала бабушка. Лежащая на спине с запрокинутым вверх лицом бабушка, казалось, ничего не чувствует. И не слышит, как ее любимая внучка торгуется с мамой из-за того, чья очередь вытаскивать из-под нее мокрые простыни. Эсти кричала маме: «И ты будешь старая и беспомощная. Я и не подумаю ухаживать за тобой». Недоумение на мамином лице означало: ей никогда не приходила в голову мысль о своей беспомощности.

С тех пор прошло много лет, давно уже нет мамы. Вернуть бы то время – Эсти не отходила бы от бабушкиной постели и не вела бы счет давнишних обид, когда умирала мама. Конечно же, бабушка все чувствовала и слышала, она не хотела маминых услуг – они не ладили. Сколько раз, стоя над их могилами, Эсти просила прощения. Может, и простили, может, и Бог простил. Только сама она все время думает о вине перед ними. Наверное, оттого, что других грехов за собой не знает.

Вчера приснился сон, будто ходит она по этажам огромной поликлиники, где ей снимают показания работы сердца, головы, берут разные анализы и определяют: виновата или уже не виновата. Конечно, виновата. Мы сами не можем забыть свои прегрешения.

– Что изменилось за пять лет с тех пор, как ты живешь в Израиле? – спросила у Эсти подруга, когда они выходили из синагоги в прозрачную темноту ночи. Вокруг были люди в белых одеждах, двигались медленно – спешить незачем; ни есть, ни пить, ни работать до захода солнца следующего дня нельзя. Только и оставалось – гулять по улицам. В упругой прохладе предосенней ночи проясняются мысли. Сегодня на небесах каждому вынесут приговор; белые одежды означают готовность к концу и к началу – хоронят в белом, и невеста в белом.

– Что изменилось… – в раздумье проговорила Эсти. – Раньше была одна, как сосна на вершине, а сейчас – в окружении других сосен.

– Так легче?

– Не то чтобы легче – спокойней. У сосны на скале очень неглубокие корни, не за что ей удержаться. Видела поваленные бурей деревья? Умирать в окружении других, уцелевших – легче. Легче жить и уходить из жизни среди своих. И еще в Израиле, особенно в Иерусалиме, необычное напряжение. Обратила внимание на маки, которые цветут из-под камней? Ни листика, ни стебелька, только былинка пробилась и уже расцвела, будто появилась только затем, чтобы вспыхнуть красным огоньком. Работа цветов, работа цепляющихся за камень сосен и работа души. Ты должен сосредоточиться, напрячься и сделать все, что можешь. А там не твоя забота. Знаешь, я сейчас в синагоге поняла, вся моя любовь к науке – компенсация неудавшейся семьи, или, как сказали бы психологи, сублимация.

– Чего вдруг? – спросила Лея, настраиваясь на долгий разговор.

– Глядя на религиозных женщин, окруженных детьми, знаю: им лучше, чем мне – ученой даме.

– У нас свои проблемы, – заметила Лея.

– Свои, конечно, но хочу, как у вас: много детей и по вечерам все за большим столом.

– А такого мужа, как у меня, хочешь?

– С таким бы просто не смогла.

– Знаешь, чем Бог наказал женщину за то, что ела запретный плод?

– Тем, что рожает в муках.

– Это – пустяки. В Писании сказано: «И к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобой».

– Эти слова не запомнила. Не могу представить, чтобы кто-то господствовал надо мной. Нет, пожалуй, могу, и с радостью могу, только этот кто-то должен быть достойным.

– Чего не сделаешь ради мира в доме, – усмехнулась Лея.

Эсти не поняла, означала ли эта усмешка покорность судьбе или тонкий расчет сохранить семью. Вслух же сказала:

– Есть ради чего стараться, в противном случае не было бы детей. За дочек можешь не беспокоиться – вырастут примерными женами, как ты.

– У меня и мальчики хорошие, – обиделась Лея.

– Конечно, хорошие, только случается, мальчики, став взрослыми, ведут себя, как отец.

– Может быть, – отозвалась Лея. – Был же отец мужа самодуром. Свекровь рассказывала: в субботу, уже свечи зажжены, стол накрыт, все готовы к трапезе, а он непременно найдет повод и устроит скандал. Вот и мой такой же, ищет, к чему придраться. Детьми не занимается, дома не помогает и зарабатываю я больше его.

– Зато красивых детей делает.

– Что есть, то есть, – засмеялась Лея.

– И один ребенок – счастье, а у тебя, слава Богу, сколько! Так что нет повода для огорчений.

– Кричит на детей, гонит их от себя, они ему мешают. Вчера опять уехал в Америку на целую неделю. Он – артист, бывший артист. Не стал знаменитостью, вот и вымещает злость на семье. Не состоялся, одним словом.

– В каком смысле не состоялся? Он же молится. У вас, как я поняла, разделение труда: женщина при детях, она же – добытчик, а мужчина разговаривает с Богом.

– Молится, – скептически улыбнулась Лея. – Он – артист балета. Восемь лет танцевал в Ленинградском оперном театре. Мы с ним здесь познакомились.

– То-то я смотрю, весь из себя изящный, грациозный, и пианист прекрасный – явно выраженный художественный тип. В Израиле не нашел работу по специальности?

– Не в этом дело. У религиозных мужчинам нельзя танцевать и петь вместе с женщинами.

В этих словах Эсти услышала торжество подруги. Ведь таким образом исключался соблазн, и муж, лишенный возможности общаться с другими женщинами, останется при ней. Вслух же сказала:

– Тогда я понимаю его раздражение. Всякая способность, талант требуют воплощения, в противном случае портится характер, нереализованная потенция превращается в разрушительную силу.

– Завел себе картотеку, – жалуется Лея. – Собрал всех балерунов мира. Перебирает карточки, рассматривает, любуется. Как ребенок, играет. Меня в упор не видит, и как женщина я для него не существую.

– Разведись.

– Что ты! – подруга задохнулась от возмущения. Мол, такого подлого предложения она не ожидала. Однако смирила гнев и почти спокойно продолжала: – Это исключается! Только не это.

– Нельзя быть хуже других, – не то утвердительно, не то вопросительно заметила Эсти.

Слова эти Лея пропустила мимо ушей. Она говорила о своем:

– Я ведь только и хочу – мира в доме. Ни тряпок мне не надо, ни украшений, всего лишь мужа и отца детям.

– Именно этого все и хотят.

– Муж бывает разным, бывают и просветы, – пошла на попятную Лея.

– Прекрасно! Есть ради чего терпеть. Помнишь, Дина, дочь Иакова предназначалась в жены Исаву, дабы исправить его дурной нрав. Кто знает, отдай Иаков дочь злодею, может, в мире было бы больше добра.

–Да-да, – радостно оживилась Лея, – я исправляю Исава.

«Такая идея оправдывает компромисс повседневности», – подумала Эсти и заговорила о пробуждающей забытые, неосознанные чувства только что услышанной молитве «Кол Нидрей»:

– Случилось Гейне во время этой молитвы заглянуть в синагогу. Будучи приобщенным к христианской культуре, он вдруг вспомнил, что еврей, ощутил изначальную причастность к окружающим его людям. В науке это называется «архетип» – коллективное бессознательное. Вот и меня так же – волной подняло и прибило к своему берегу. Мое отдельное «я» стало подвластно общей устремленности душ. Видела стоящих впереди женщин, слышала веками слаженное пение мужчин и, казалось, всегда шла вместе с ними. Если я часть моего народа, как капля в море, значит, смерти нет.

Мы всегда были в пути: спустились в Египет, вышли из рабства между расступившимися водами Красного моря, ушли из разрушенного Иерусалима, опять вернулись.

– Историю я знаю, ты о себе расскажи. Не верю, чтобы ты свою страстную любовь к науке готова была сменить на тихую домашнюю жизнь.

– Именно – тихую, домашнюю. Любовь к детям заполняет женщину. Психология же, которой я занимаюсь, вторична. Чем думать, что от чего происходит, где причина, а где следствие, лучше любить своих родненьких.

– Семейная жизнь предполагает не только мать, но и отца. Не с твоим максимализмом удержать мужчину в доме.

– Верно. Мужчина любит покладистых женщин.

– Не будем о покладистых, – досадливо перебила Лея. – Лучше расскажи, как в Москву съездила. Все расскажи, спешить некуда – дети у мамы, муж в Америке. И тебя никто не ждет.

– Знаешь, за год, пока не была в Москве, ни разу не вспомнила ночное метро с уставшими до отупения женщинами. Привычное мерное движение поезда возвратило к прежней жизни. Удивительное дело, всего лишь год понадобился, чтобы Израиль стал моим домом. Я не обижалась, когда меня в Москве не брали на работу – вроде как и права не имею. Вообще-то брали, но только до тех пор, пока не заполняла анкету. Тут-то и обнаруживалась моя национальная принадлежность. Много по этому поводу было анекдотов, евреи умеют смеяться над собой; одним глазом плачут, другим смеются. Ну да все это в прошлом.

В метро думала: почему именно в России много расслабленных мужчин с пропитыми лицами? Поезд остановился на станции метро «Маяковская». Мы с дочкой долго жили там. Воскресло отчаяние – сколько раз не было ни денег, ни работы, ни надежды. Сейчас кажется, будто все это происходило не со мной. Интересно, на Патриарших прудах все так же плавают два лебедя, белый и черный? Екнуло сердце, когда вошла в свою пустую, еще не проданную квартиру – на стене все так же отстукивают время часы, в телефонной трубке гудок…

Лучше тебе про смешное расскажу. Я как раз попала в Москву на первые дни Песаха. Евреи по поводу праздника сняли зал в ЦДЛ – Центральном доме литераторов. К залу прилагается ведущая – штатная конферасье. Вышла эта дамочка на сцену и хорошо поставленным голосом объявила: «Товариши! Господа! У нас сегодня праздник – Вербное воскресенье!» Публика по этому поводу не воодушевилась. Ведущая замешкалась, вспомнила что к чему и как ни в чем не бывало с улыбкой кинозвезды продолжала: «А еще у нас сегодня, товарищи, большой еврейский праздник! Перед вами выступит знаменитый ученый… – тут она достала из кармана записку, подглядела и выкрикнула в зал: – И звать его – раввин!»

– Нарочно не придумаешь, – смеялась Лея. – А еще где ты была?

– А еще на научной конференции.

– Только подробно расскажи, в лицах. Ты умеешь.

– Вошла я в зал Дома ученых, сразу – привычное волнение, предвкушение интересных докладов, встреч. Знакомая обстановка вернула к прежним мыслям, настроениям, будто и не уезжала в Израиль. Пока прогуливалась по вестибюлю перед началом заседания подошел респектабельный седой джентльмен, что-то вроде маститого режиссера. Говорил медленно, с достоинством, каждое слово ронял на вес золота. Представился Вячеславом, исследователем психологических проблем освоения космоса. Эдак ненавязчиво берет под локоток и вещает о тайне египетских пирамид. Дескать, он первый открыл эту тайну, оказывается, пирамиды служили не только культовыми сооружениями, но и влияли на микроклимат, урожайность полей. Потом оповестил, что живет, в основном, за границей.

– Что же вы там делаете, за границей? – спросила я.

– Выступаю с докладами. Все видел, все знаю.

– Расскажите о пирамидах. Я много слышала о них, читала.

– А вот в Египте не довелось побывать, – как бы между прочим бросил мой собеседник.

«Врет все, – решила я. – Настоящий ученый одержим. Человек, изучающий пирамиды не может не стремиться увидеть их». Интерес к нему сразу увял. Тот уловил мое настроение и поспешил взять реванш:

– А еще я астроном, недавно открыл новую звезду.

– Как это?

– Очень просто. Вычислил.

– Вы ее видели?

– Нет, но она есть.

– В телескоп ее не видно?

Мое сомнение разозлило Вячеслава. Манера барственной снисходительности сменилась неприязнью. Он резко развернулся и направился в буфет. Я послонялась по вестибюлю и пошла в зал заседаний. Там, в кресле в предпоследнем ряду, лежал мой портфель. Всегда устраиваюсь поближе к выходу, если доклад скучный, можно незаметно слинять.

В последнем ряду, за моим креслом, сидел человек… Увидела его – и словно споткнулась. Никаких осознанных ассоциаций сначала не было, то есть были, конечно, но я те давние эмоции загнала далеко в подсознание. Села я на свое место и чувствую – за спиной костер пылает. Обернулась и что-то сказала по поводу очередного докладчика. Сосед согласился со мной. Потом он о чем-то спросил, я ответила, и как-то уж очень запросто пригласила: «Садитесь рядом». Сказала и удивилась своей неожиданной лихости. Он пересел, благо место оказалось свободным. Развернулся ко мне, смотрит долго, пристально. У меня дыханье перехватило. Конечно, я знала, на кого он похож. Да что похож, они были, как один человек, только этот старше. Ведь прошло столько лет. Жизнь прошла.

– Я вам кого-то напоминаю? – спросила со страхом, вдруг – никого, вдруг такая же случайная дама, как и остальные сидящие в зале.

– Да, мою первую девушку, – с горечью ответил он.

– И вы… вы тоже похожи на того мальчика. Первая и, к сожалению, последняя любовь.

Мы отвернулись друг от друга, затихли. Не обменивались мнениями по поводу новых докладчиков. Я даже не слышала, о чем шла речь.

Начался перерыв, всех попросили выйти из зала, чтобы проветрить помещение. Мы ходили с ним по разные стороны вестибюля, бессильные сопротивляться притяжению. Не помню, кто подошел, он или я, кажется, одновременно направились друг к другу.

– Пойдем в кафе, – не то пригласил, не то спросил Бенцион. Его имя я прочла в программе конференции.

Я молчала.

– Может, поедем куда-нибудь? Куда вы хотите?

– На край света, – вырвалось у меня.

И испугалась своей решимости. В этот момент вся ученость, которой защищалась от жизни и от себя самой, улетучилась за ненадобностью.

– По-е-е-дем, – медленно проговорил Бенцион. – Поедем! Машина тут рядом, за углом. – И поправил очки.

Тут я чуть было не потеряла сознание – вспомнила жест, которым приподнимал дужку очков Игорь, тот, с которым так поразительно был схож этот случайно встретившийся человек.

По дороге Бенцион все время ошибался, перепутал ряд, свернул не туда, поехал на красный свет. Наконец, вырулил на Садовое кольцо, и поплыли навстречу знакомые дома, переулки. Не заметила, как оказались на пригородном шоссе: дачные домики, поля с убранной картошкой. Мелькнула мысль – куда он меня везет? Ну да все равно – не было сил сопротивляться случившемуся. Еще помню, был дождь, мелкий, холодный, бесконечный московский дождь. А мне почему-то виделось яркое солнце Израиля и берег моря в Ашкелоне. Машина съехала с шоссе. Наверное, в поисках дороги на край света.

Колея неожиданно оборвалась, дальше ехать было некуда. Шум дождя стал морским прибоем, а Бенцион – тем, которого я так долго ждала. Тогда, сорок лет назад, мне было двадцать, а Игорю – девятнадцать. Оба романтики, мы не были близки. Удивительное совпадение: отчество Игоря – Бенционович, а отчество Бенциона – Игоревич. Совпадает и сюжет нашей любви.

Бенцион рассказывал; та девушка, которую до сих пор не может забыть, обиделась, что он уехал в другой город учиться.

Игорь тоже уехал в другой город учиться. Когда уезжал, рушился мир, ведь мы расставались навсегда. Почему он не чувствовал этого?

«Она обиделась, – говорил Бенцион, – и вышла за другого».

Я не обиделась, я ждала писем. Игорь писал редко и еще я меняла адреса; то в общежитии жила, то на частной квартире. Может, не все письма доходили. Никак не могла взять в толк, как он может жить без меня, ведь я не могла без него. Все время ждала, мир сузился до ощущения его колючей щеки, памяти о расстегнутой верхней пуговице на рубашке, запонке на манжете. Во времена нашей молодости носили запонки.

– Я помню, – подтвердила Лея. – Но это неважно. Кажется, их и сейчас носят.

– Короче, я сдвинулась: где бы ни была, что бы ни делала, с кем бы ни разговаривала – видела, чувствовала, обоняла только его.

– Странно. Ты производишь впечатление очень трезвого, рассудительного человека. Более чем. Сразу видишь суть, одним махом разгребаешь кочан капусты и выхватываешь кочерыжку.

– Тут, как говорят в ученом мире, нужно вернуться к истории вопроса, к кулинарному техникуму, с которого начинала. Шеф-повар в ресторане, где мы проходили практику, как-то сразу вычислил меня из группы в тридцать девочек и заставлял рубить муку.

– Зачем? – в недоумении спросила Лея.

– Вот и я спрашивала: зачем? Тот шеф-повар в ресторане был царь и бог, его и звали – Фараон. Похож был на огромный тяжелый куль, к которому приставили голову без шеи, руки-ноги. Лицо – красное ощерившееся пятно. Никого не заставлял рубить муку, только меня. И я рубила большим тяжелым ножом на деревянной доске. Рубила, с трудом превозмогая ненависть и отчаянье. Так, наверное, в армии старшина вычисляет из новобранцев чужака и доводит его до самоубийства.

– А как тебя занесло в кулинарный техникум?

Подруги сидели на скамейке, перед ними мерцали вечерними огнями холмы Иерусалима – вздыбленные и растекающиеся волны. Невдалеке развилка дорог: одна – в Рамот «Алеф», другая – в Рамот «Бет» и третья – в «Гимел». Все Рамоты рядом и все – как разные государства. В «Гимел» – религиозные ортодоксы, живут замкнуто и прячут своих детей от соблазнов. В «Бет» борются за мир любой ценой, их дети предпочитают сидеть в Интернете, нежели носить автомат. В Рамоте «Алеф», в отличие от первых двух, чудес не ждут: не надеются ни на скорый приход Машиаха, ни на миролюбие арабов.

Мимо проходят люди, старые, молодые. Как Судия может вглядеться в каждого и определить меру его греховности и праведности? Вот скособоченный годами старик, еле ноги передвигает, его поддерживают с обеих сторон рослые молодцы – старик повис у них на руках. Сколько ему? Сто? Сто двадцать? Сыновья, должно быть, близнецы, с первого взгляда не отличишь одного от другого. Им тоже, наверное, под семьдесят, но рядом с отцом кажутся стройными ливанскими кедрами. Чуть поодаль – окруженные детьми женщины; много детей – как гроздья винограда. Слава Богу, сохранилась традиция большой семьи, хоть кому-то повезло.

– И все-таки, как же ты оказалась в кулинарном техникуме? – снова спросила Лея.

– В юности, в школьном возрасте, мне казалось, появилась на этом свете для великих дел. К великим делам, по моему разумению, не относились законы физики, взаимодействие атомов химии и аксиомы геометрии. Все это частности, а мне хотелось понять общее, главное, что выстраивает жизнь и определяет судьбы людей. Вот только бы найти дорогу к этому главному. Я понимаю подростков, которые не хотят учиться. У них еще не пробудился интерес к конкретным наукам и не появилась необходимость получить профессию. Мне не хватало воспитания, понимания того, что человек может удержаться в этой жизни, возделывая хоть и небольшой, но свой участок. Кто-то из нашего класса поступал на физмат, кто-то пытался пройти по конкурсу в медицинский, а я не знала, куда себя деть. Вот и пошла со своим троечным аттестатом по линии наименьшего сопротивления – в кулинарный техникум.

За все время существования техникума только у меня одной была двойка по основному предмету – кулинарии. То пересолю, то недосолю, подгорит или недожарится. И с девочками отношения не складывались. Не хватало ума вглядеться в другого, услышать того, кто рядом. Все сдружились, а я осталась одна. Помню тоскливое желание уйти, вырваться оттуда, но деться было некуда. Все время казалось, есть где-то другая, умная жизнь, есть люди, которые сочиняют музыку, пишут картины, стихи.

Однажды вечером возле главпочтамта засмотрелась на двух молодых людей со скрипичными футлярами. Те заметили мой интерес, позвали с собой. Пошла. Даже не спросила, куда. Оказались студентами консерватории. Привели они меня в свое общежитие. Сначала вышел из комнаты тот, который помоложе. Тут я разглядела у старшего за пенсне холодные глаза, не предвещавшие ничего хорошего. Он очень по-деловому запер дверь и положил ключ в карман. Ринулся ко мне. Я отскочила, он за мной. Мы долго кружили вокруг стола; время от времени он отдыхал, развалившись на постели, а я оставалась стоять, боялась внезапного нападения. Сказала, если тронет, буду орать на все общежитие. Испугался, обозвал дурой, злобно выругался и ушел. Тут же появился младший – добродушный мальчик лет двадцати, похожий на мохнатого уютного медвежонка. С этим можно было не бояться.

– Ты зачем пришла?

– Музыку слушать.

– А-а-а… – понимающе протянул он и продолжал: – Уже поздно, транспорт не ходит. Ложись спать. Не бойся, не трону. И мне нужно выспаться.

В комнате была одна постель, мы спали вдвоем одетые и застегнутые на все пуговицы. Утром я уехала первым автобусом.

– А родители где твои были тогда? – спросила Лея.

– Отец жил в другом городе. А с мамой у нас разговора не получалось. На мой счет у нее сомнений не было – сама разберусь, что к чему. Знаешь, есть время, когда родителям не по силам участвовать в жизни подросших детей, те сами ищут свою дорогу. Ищут методом проб и ошибок. Случайно встретившийся человек может стать судьбой, повести за собой в науку, искусство, а может сделать бездельником, наркоманом.

Еще один безрадостный эпизод приходится на время кулинарного техникума. Познакомилась на улице с очень даже симпатичным задумчивым человеком, на шесть лет старше меня. Ему уже двадцать четыре было. После работы ходил в читальный зал районной библиотеки – готовился поступать в геологический институт. Сказал, что в городе живет три-четыре месяца в году, остальное время – в геологической экспедиции. Последний раз был недалеко от Комсомольска-на–Амуре. В одном месте там нашли и платину, и золото, и вольфрам, не говоря уж об угле и газе. А какие осетры водятся в Амуре! А лес! Чего только там нет! Красота необыкновенная! Я развесила уши и написала отцу письмо: «Уезжаю с любимым на Север. Правда, он женат, но с женой не живет, ничего общего у них нет».

Отец приехал сразу, должно быть, по своему опыту знал нравы мужчин. Поставил мне категорическое условие: «Если окажется: Валентин и не думает разводиться, и все у них хорошо, ты больше не будешь с ним встречаться». «Как ты можешь! – возмутилась я. – Значит, ты считаешь его обманщиком! Ты его не знаешь! Даже не видел ни разу!» – долго кипятилась по этому поводу.

На следующий день отец пригласил меня пойти с ним в гости к его знакомым. Помню, вечером поднимаемся мы по стертым каменным ступеням едва освещенной лестницы старого дома. На Большой Спасской улице в Москве раньше было много таких осевших в землю купеческих домов; первый этаж – кирпичный, второй – деревянный. Потом на их месте выстроили блочные многоэтажки. Отец постучался в обитую рваным войлоком дверь. Долго не открывали. И вдруг в проеме двери я увидела Валентина. От неожиданности он растерялся, первым движением было – загородить собой вход. Отец отстранил его хозяйским жестом, и мы прошли в комнату, где высокая красивая черноглазая женщина бросила на меня пренебрежительный взгляд и отвернулась. Далее следовало молчание – немая сцена. Валентин так и остался стоять у двери, только привалился к косяку, казалось, у него не было сил сдвинуться с места. Жена и теща тоже безмолвствовали. Отец чувствовал себя режиссером, удобно устроился на диване, усадил меня рядом. Светловолосый мальчик с такими же, как у Валентина, серыми задумчивыми глазами, не понимал, что происходит. Он стоял посреди комнаты и оглядывал всех, потом почему-то подошел ко мне и протянул свою игрушку – резиновую козу.

На все вопросы отца жена отвечала одним словом: «Да».

– Вы живете как муж и жена?

– Да.

– У вас все хорошо?

– Да.

– Вместе собираетесь ехать в экспедицию на север?

– Да.

– Все ясно, – сказал отец и поднялся.

Я тоже встала, тут из моего подола посыпались на пол резиновые ошметки козы – не заметила, как разорвала.

Так и не сдвинувшийся с места Валентин только и сказал: «Разбитого не склеишь». Наверное, хотел оставить надежду на встречи: «Мол, все равно у них с женой ничего не сладится». Письма я его потом выбрасывала, не читая.

Далее мой печальный лирический опыт был дополнен удалым курсантом пограничного училища. В первый же день знакомства прижал к стенке и залепил рот поцелуем – грубая мужская сила. Такой сюжет совсем уж был ни к чему.

По окончании «калинарного техникума», как сказал бы Геннадий Хазанов, распределили меня в привокзальный ресторан, кем-то вроде старшего помощника младшего повара. На большее не претендовала. Бросали на разные участки: в холодном цеху резала овощи для салатов, или, как говорят повара, шинковала; в горячем цеху пассировала лук; в кондитерском – задвигала и выдвигала из духовки противни с пирожками. Если срочной работы нигде не было – стояла у оцинкованной ванны, где в горячей воде лежали груды замороженных кур, вытаскивала из них потроха. Проявил ко мне хилый интерес прыщавый официант во фраке и с бабочкой, но, не встретив ответной инициативы, тут же увял.

Я ждала капитана Грэя. Приплывет он за мной под алыми парусами или спустится с неба. Все время ждала. Без него не знала, что делать, как жить дальше.

После работы шла в читальный зал, не возвращаться же в заставленную рухлядью комнату, которую я снимала у немолодой угрюмой тетки. Дома с мамой жить не могла, брат привел жену и для меня места не осталось. Поначалу думала, может, брат уйдет, их все-таки двое, но мама сказала: «Яшенька будет нервничать». Ведь съемная квартира предполагает всякие неудобства. Почему-то у нас в семье считалось: я сильная, все могу вынести. А брат – нежный, ему нельзя волноваться.

Моя квартирная хозяйка оказалась чрезвычайно брезгливой дамой. Она ходила за мной и протирала ваткой, смоченной спиртом, дверную ручку, выключатель, телефонную трубку, все до чего я дотрагивалась.

В библиотеке читала все подряд, только бы отвлечься, заглушить страх. В молодости, когда не знаешь, к чему приткнуться, особенно бесприютно, в старости не страшно – недолго осталось терпеть. Страх пустоты сильнее страха смерти. Зачем жить, если не знаешь, для чего.

– Наоборот, в юности всепобеждающий инстинкт жизни, – возразила Лея.

– Юность – самое опасное время, когда мы еще не готовы к компромиссам и ума не нажили. Недавно в поликлинике познакомилась с бухарской еврейкой. Она, как и ты, уже тридцать лет живет в Израиле. Рассказывала, как ее в Самарканде замуж выдавали: «Плакала, не хотела, но отцу с матерью жених понравился. Сказали, если родители хотят, значит, и Бог хочет. И ты должна согласиться». Сейчас у нее сыновья, внуки». «Все хорошо», – говорю ей. «Лично для меня ничего хорошего не было, – загрустила бухарка, – не могла я поступать по своей воле».

А я могла, но тоже ничего хорошего из этого не вышло. Через два года развелась и осталась одна с ребенком. Вот и реши, как лучше – когда есть выбор или нет выбора. Опять же трудно понять: терпимость или нетерпимость помогают состояться человеку.

– Ты права, – согласилась Лея. – Я сейчас вижу, от моих стараний все спустить на тормозах проблемы не решаются, только загоняются внутрь, накапливаются. Не потому ли у детей часто повторяются привычки родителей, характеры, судьбы? Но об этом потом, дальше рассказывай.

– Мне тогда ничего не оставалось, как ждать счастливого случая, чуда. И самое интересное – чудо случилось.

– Такое долгое предисловие, с этого надо было начинать, – улыбнулась Лея.

– Зашел однажды в читальный зал удивительный мальчик.. Красивый, но не в этом дело. Много голубоглазых мальчиков в голубой рубашке. У этого было необыкновенное лицо, казалось, он здесь и в то же время не здесь. Сел за соседний стол, взял с полки несколько томов энциклопедии, полистал, что-то выписал себе в тетрадь, поставил книги на место и ушел. Возвращалась в тот вечер домой потерянная, как никогда. Понимала, конечно, – бессмысленно печалиться по поводу невозможности достать луну с неба. Спустя несколько недель увидела того мальчика на улице. Узнала по ощущению горячего всплеска радости, такого же, как в первый раз. И опять уходила с горьким сознанием невозможности наших встреч. Через полгода он снова появился в читальном зале и заговорил со мной. Всего лишь слова о том, часто ли я здесь бываю, показались залогом вечной любви. Но я-то знала: чудес не бывает – зачем я ему.

Игорь провожал меня в тот вечер, и привычная дорога с развороченным асфальтом, трамвайными рельсами и сорной травой на пустыре показалась райскими кущами. Всю ночь не спала, не могла понять – приснился он мне или в самом деле был рядом.

Прошел день, еще день. И он позвонил. Мы встретились в парке. Как впервые я увидела красоту осенних деревьев; сквозь красные, желтые с зеленью листья кленов и тополей просвечивало солнце. Те же пестрые листья лежали под ногами. Мы шли, отделенные от всех людей, от всего мира…

Вдруг увидела девушку, с которой вместе работала в привокзальном ресторане. Сколько лет прошло, а помню имена, лица. Лена чистила овощи в холодном цеху – самая грязная и дешевая работа. Иногда мы с ней ходили в театр. После спектакля Лена спешила в номера гостиницы к заезжим гастролерам. По доброте души предлагала поделиться кем-нибудь из них, но я отправлялась домой. «Ничего, – говорила она, – посидишь еще годик-другой одна в четырех стенах, как миленькая, побежишь за мной». Лена шла навстречу и, увидев меня с таким лучезарным мальчиком, поняла: не делить нам с ней досуг гастролеров, не бывать товарками. Как-то не по себе мне стало, словно предала, обманула ее ожидания.

В тот вечер Игорь, когда провожал, зашел со мной в подъезд. Мы молча стояли друг против друга. Потом решился и поцеловал. Я задохнулась от счастья. Встречались редко, каждое свиданье казалось последним. Очень уж очевидной представлялась ситуация: зачем я ему, что я могу для него значить. Страдала ужасно, не могла есть, спать. Сохранилась фотография того времени – тощая, глядеть страшно.

По вечерам не было сил ждать его звонка, не могла смотреть на молчащий телефон и уходила из дому. Возвращаясь, различила однажды в темноте, у своего

подъезда Игоря, – он ждал меня. С того мгновения отпустила тормоза, будто и не было горького опыта девочки из «калинарного техникума». Не то чтобы поверила в его любовь, не могла больше сдерживать свои чувства – так взрывается котел под давлением пара.

Игорь много занимался, хотел перевестись из строительного института в авиационный. В Москве не получалось. Обещали в Харькове. Но нужно было досдать несколько предметов. Я не понимала его занятости, а он не объяснял; хотела видеться каждый день, каждый час, каждую секунду, ну хотя бы раз в три дня. Однажды не вытерпела и отправилась к нему домой. Будь что будет. Этого не нужно было делать. Представь, идешь над пропастью и ужасно боишься. Страх настолько мучителен, что где-то в подсознании торопишь падение. Вот так же и мой визит к нему. Ничем хорошим это не могло кончиться. Игорь не из тех, которые отдают инициативу женщине. Дома его не оказалось, а отец, такой же высокий, с густыми, сросшимися у переносицы бровями, встретил меня сурово. Мать, напротив, смотрела с сочувствием, увела меня в комнату Игоря, где кроме узкой железной кровати, письменного стола и полки с книгами ничего не было. «Он у меня спартанец, – говорила мать, – все время занимается и никаких вольностей. Такой же немногословный, как отец, чувства свои не показывает. Я знаю, с ним тяжело. Зато верный». Мать утешала меня, до сих пор чувствую ее ласку, никто не вытеснил из сердца ни ее, ни ее сына.

Игорь уехал, перевелся в Харьковский авиационный институт. Писал редко, по несколько месяцев не было писем. Сколько одиноких вечеров! Иногда казалось, все придумала: и любовь, и верность. В один из вечеров пустота стала нестерпимой, кто-то должен был оказаться в эту минуту рядом. Ну никак не могла заставить себя после работы идти домой, где хозяйка тут же броситься следом протирать ваткой все, до чего дотронусь. Зашла в кафе, села за пустой столик. Тут же подсел молодой человек в ярко синем свитере, с узким хрящеватым носом. Обрадовалась ему. Не помню, о чем говорили. Провожал меня и вел себя так, будто всю жизнь ждал этой встречи. Его, как и геолога, Валентином звали. Потом каждый вечер пел под окном очень даже приятным лирическим сопрано: «Комэ прима, пюдэ прима, камера…», что примерно означало: «Ты моя первая весна». Выходила к нему, чаще – нет. Хозяйка зауважала меня, мол, понадобилась кому-то. Да и сама почувствовала себя значительней. В общем, поехала я в Харьков. В поезде за полтора суток напридумывала всяких радостей, даже казалось – вот сейчас встретимся и никогда не расстанемся.

Харьков – дымный серый город. Отыскала общежитие авиационного института. Комната Игоря была заперта, и ребят никого не было, должно быть, лекции еще не кончились. Оставила на дверной ручке записку, чтобы пришел в гостиницу. Долго стояла у грязного гостиничного окна, глядя на медленно плывущий из заводских труб серый дым в серое небо. Наконец, Игорь постучался ко мне. Он очень похудел. Всегдашняя отглаженная, сияющая голубизной рубашка застирана, руки высовываются из рукавов пиджака; еще больше вырос, пока не виделись. Не поняла – обрадовался он мне или нет. Мы были одни и, если не сейчас, то когда же нам стать «плотью единой». Только его я представляла своим первым и единственным мужчиной. И снова всего лишь целомудренные поцелуи. Вскоре ушел, сказав: «Предстоит бессонная ночь, завтра сдавать курсовую».

«Мы не вылезали из чертежки, а она, моя девушка, не понимала, – рассказывал Бенцион, – ведь если не сдашь курсовую, не поставят зачет. Значит, не допустят до экзаменов. Мне от этих чертежей, бесконечных листов ватмана свет стал немил. В общем, она решила, что я ее не люблю, и вышла замуж».

Возвращалась я из Харькова, словно обескровленная – гасла надежда на любовь до гроба и нечем стало защищаться от поющего под окном Валентина. Все чаще вспоминала рассказ Игоря о друге его отца – знаменитом авиаконструкторе. А у авиаконструктора есть дочь, которая представлялась мне не иначе, как царских кровей. Игорь пойдет в гости поговорить о новых лайнерах, потом увидит ее… Он, наверное, и сейчас о ней думает, иначе почему так холоден был со мной. Какие только страхи ни лезли в мою пустую голову.

И хозяйка наставляла:

– Возьми того, кто тебя выбрал, а не кого ты хочешь. Хоть с одним будешь, а то таскаешься где-то по вечерам. Еще какую заразу в дом принесешь.

– Да я в библиотеку хожу.

– Знаем эти библиотеки.

С Валентином мы были на равных, он – рабочий на стройке, я – повар младшей категории. Многие из моих сокурсниц стали заведующими производством, шеф-поварами, а у меня не было на этот счет ни таланта, ни деловой хватки. Чего нет, того нет.

– Пусть лучше тебя любят, чем самой сохнуть, – не унималась хозяйка.

– Пусть, – согласилась я.

И Валентин переместился со своего места под окном за стол, потом и в постель. Невозможно было противостоять его вулканической страсти.

А через несколько месяцев получила письмо от Игоря, сообщал, что скоро приедет. Не ответила. Как-то само собой разумелось, я – чистая и непорочная во всех смыслах. И он берег меня, да и себя – тоже. Берег до времени, когда мы будем вместе раз и навсегда.

В один из будничных дней, возвращаясь с работы, увидела в урне у своего подъезда роскошный праздничный букет. Стояла над ним, как над покойником, все никак не могла отойти. Это он приходил, и хозяйка ему все рассказала. «Рассказала», – подтвердила та, едва я переступила порог. И злорадно добавила: «Не дождалась». Молча я ушла в свою комнату, закрыла за собой дверь и вытянулась на постели – жизнь кончилась.

Я потом много раз думала: взял бы меня Игорь не девушкой?

– Она быстро развелась со своим мужем, – рассказывал Бенцион. – Хотела вернуться ко мне, но я не мог, очень был романтичным.

Вот я и получила ответ на вопрос, который задавала себе сорок лет – не взял бы меня Игорь тогда.

Наша семейная жизнь с Валентином была недолгой, свои песни он стал петь другой, которая говорила ему: «Сладкоголосый Карузо тебе в подметки не годится». До смешного повторяются судьбы, вот и дочкин муж ушел к той, которая прочила его в президенты, на меньшее не соглашался. Интересно, что и мама развелась по причине недостаточного почтения к моему отцу. Развелась после войны, когда на одного мужчину приходилось десять женщин. Мы бесстрашные. Ни к чему хорошему это не приводит, но это уже другой вопрос.

Осталась я одна с маленьким ребенком, не первая и не последняя. Как говорят на Руси: «Это многих славный путь». Дочка заполняла собой будни и праздники, она же умножала тревогу незащищенности. Валентина забыла напрочь, будто и не было. А Игорь, напротив, вошел в плоть и кровь.

– Я все время думаю о ней, – говорил Бенцион.

– Я тоже…

– Где она сейчас? Жива ли?

– Жив ли…

– Увидеть бы ее. Хоть со стороны, издали.

– Увидеть бы… Однажды в автобусе сидел напротив мальчик, лет двадцати, тот же решительный взгляд, резко очерченный подбородок, большие сильные руки. Наверное, глаза мои теплились любвью к нему, и он смотрел на меня с сыновьей приязнью.

– У меня уже сыновья взрослые, – сказал Бенцион и неожиданно спросил: – Сколько вам лет?

– Шестьдесят.

– Надо же, никогда бы не подумал.

– А вам?

– Пятьдесят. Я и не заметил разницы в возрасте.

– Это потому что впопыхах. Сходство поразило. Я тоже не заметила.

Наша машина стояла перед огромным плоским озером. Моросил дождь. И все сливалось в сумрачном холодном свете. А мне представлялось сверкающее под солнцем море в Ашкелоне и на ярко-синем небе облако – приплывший из вечности бело-розовый корабль.

Мы молчали. Каждый вглядывался в свою жизнь.

– Что наш сегодняшний эпизод перед бесконечным повторением судеб и несмолкающим шумом набегающей волны, – заговорила я, – всего лишь мимолетный вздох.

– Или чих, – отозвался Бенцион.

– Нет, вздох. Вздох долго копится, а чих – дело случайное.

– Ты любишь Израиль? – спросил Бенцион.

– Израиль меня любит. Представь, едешь в автобусе, как над землей летишь, мимо желтого поля подсолнухов, мимо поросших прозрачными соснами холмов, сказочного городка под красной черепицей, а то вдруг высветится в предзакатном солнце пламенеющий каменный срез горы. Я люблю горы, в лесу теряюсь, в поле становлюсь созерцателем, а в горах происходит что-то вроде возвышения духа. Моя земля! Это чувство ликования и кровной причастности к земле у меня впервые.

У Чехова есть рассказ, не помню, как называется. Мальчика в младенческом возрасте усыновила состоятельная интеллигентная семья. Ребенка холили, нанимали лучших учителей, он тоже любил своих родителей, гордился ими. Однажды мальчика позвали на кухню, там стояла бедно одетая немолодая женщина, она прижала его к себе, судорожно целовала, плакала. Ребенок недоумевал, пытался высвободиться из ее объятий. «Кто это?» – спросил он потом. Ему ответили: «Это твоя мать». Когда та женщина пришла во второй раз, мальчик ушел с ней.

Вот так и земля Израиля – это моя мать. Только, в отличие от чеховского рассказа, она прекрасная и юная, и готова все начать сначала. Израиль нужно видеть, в Иерусалиме все близко, рядом – луна, восход, закат, дрожащее в раскаленном пламени солнце. Идешь по улице и неожиданно, как мираж, взметнется перед тобой на горе новый белый ряд домов. И тоже на горе – могила нашего первого пророка и судьи Шмуэля. Мне все слышатся его слова, обращенные к народу: «Вот я, будьте мне свидетелями перед Господом и перед помазанником Его: взял ли я у кого вола и взял ли я у кого осла, кого обидел и кого притеснил, и из чьей руки принял я подкуп, и ослепил этим глаза свои?» Евреи признали его праведным и пошли за ним.

Рассеивал Творец народ Свой, собирал, снова рассеивал и снова все началось сначала. Иногда кажется, человек заведомо обречен, очень уж несовершенна его природа – борьба бесполезна, а иногда, наоборот, мечта побеждает реальность.

– Ты смотришь на Израиль влюбленными глазами, – грустно улыбнулся Бенцион. – Недавно моя сотрудница была у вас по туристической путевке. Вернулась злая, раздраженная: «Нечего смотреть, камни и солнце». А мужики ей понравились, красивые, считает, если их побрить и постричь, так очень даже съедобные, а то, говорит, в бороде запутаешься.

– Я слышала, Израиль как зеркало: посмотришь на него с любовью – и он распахнет тебе свои красоты.

– А мне уже не выбраться, – вздохнул Бенцион. – Жена – русская, не хочет ехать. И сыновья женаты на русских, они уже забыли, что я еврей.

– Слушаю тебя и поражаюсь, – заговорила Лея, – удивительная вещь – память влюбленной женщины… Ночь сегодня какая торжественная, может, и вправду сейчас ведут счет нашим грехам.

– Я все отмаливаю давние грехи. Теперь-то я понимаю, люди больше страдают от неустройства души, чем от отсутствия материальных благ.

– Ну а к науке как пробралась? – нетерпеливо спросила Лея.

– Наука стала способом выживания, бронежилетом, от которого отскакивали пули иллюзий, когда мы желаемое выдаем за действительность. …Отдала дочку в ясли и ужасно боялась, что ее украдут – мое сокровище. Всего боялась, и сейчас боюсь. Заползший в комнату жук, крик вороны, раздавленная на шоссе кошка были вестниками беды. Сжималась, втягивала голову в плечи и сворачивалась, как ежик, выставляя иголки. И не переставала благодарить Бога, что сделал меня женщиной. Мужчина не может приобрести себе в одиночестве самого родного человечка; казалось, рождение дочки произошло способом почкования. Теперь-то я знаю, мы сами в некоторой степени моделируем мир, провоцируем события, которые случаются с нами.

– Знание, что от чего происходит, избавляет от страданий? – спрашивает Лея.

– Можно сказать, предотвращает страдания, помогает проследить связь причины и следствия. Старая библиотекарша, ее звали Софья Ароновна, посоветовала сдавать вступительные экзамены на психологический факультет. Что я и сделала, а то так бы и осталась на кухне привокзального ресторана, у оцинкованной ванны, где в горячей воде плавали замороженные куры. И изо дня в день до отупения, до обморока вытаскивала бы из них потроха. Маячил передо мной и шеф-повар из «калинарного техникума», у которого рубила муку. Он первый заставил осознать загоняющую в угол необходимость.

Поступила на вечернее отделение. Там, как и на дневном, взрослых не было. Сидела я, тридцатилетняя тетка, среди мальчиков и девочек, только что получивших аттестат зрелости, как Ломоносов среди первоклассников. Психология для меня, в отличие от первокурсников, соотносилась с жизнью. Наука «калинарного техникума» не тронула ума и души; какая разница, чего и сколько нужно класть на одну порцию борща по-московски или солянки по-флотски. Здесь же каждое слово, понятие соотносились с чувствами, поступками. Человек, пришедший в науку своим путем, часто мыслит более результативно, нежели идущие проторенной дорогой. Моя дипломная работа оказалась почти диссертацией. Работала, как одержимая.

– И что? – спросила Лея.

– И ничего. Стала ученой дамой. Скучная ученая дама. Только и всего. В автобусе место уступают. Как-то спросила девочку: «Ты почему встала, когда я вошла? Рядом стоит женщина старше меня, ты ей места не уступила». Девочка мялась, стеснялась, наконец, чуть слышно пролепетала: «Вы… Вы похожи на учительницу». Потом добавила: «На строгую учительницу». Аспиранты Литературного института, у которых вела курс «Психология творческого мышления», говорили: «Улыбнитесь, вам очень идет улыбаться. Совсем другое лицо».

В своем желании ухватить суть жизни я утратила ощущение самой жизни. Не могу расслабиться, позволить себе роскошь жить мгновением. Все время думаю. Может быть, оттого, что обращение к Богу на уровне мысли мне представляется более значимым. В истории человечества не было безрелигиозного общества и, как правило, люди взывали к небесам на уровне чувств. Иудаизм же, в отличие от других религий, в большей степени основан на разуме. Да и евреи сохранились в течение двух тысячелетий благодаря живой мысли.

Конечно, я люблю науку, но, глядя на окруженных детьми религиозных женщин понимаю: не реализовала своей основной ген – ген многодетной матери. У религиозных сегодня мать женит старшего, а завтра радуется своему новорожденному.

Теперь вытаскиваю из пограничных ситуаций таких же бесхозных, зависимых от обстоятельств подростков, какой сама была. Учу терпению, умению ждать и противостоять мнению толпы. Недавно приходила девочка лет семнадцати, советовалась – заводить ей хавера (любовника) или нет. У всех, говорит, есть, а у меня нет. Мальчик, о котором шла речь, ей не нравится, но ведь у всех есть, а у нее нет.

– Культивируешь эмоции, – уточнила Лея.

– Если бы все сначала, я бы выбрала многодетную семью, где мужчина молится, воюет, работает.

– Это ты со стороны говоришь, а окажись среди религиозных, стала бы опровергать, доказывать несостоятельность их взглядов.

– Я бы выбрала просвещенную семью, в которой апеллируют к разуму. В иудаизме каждый человек неповторим, «нет другого, как ты», и каждый должен реализовать свои способности. Ты нацелила своих мальчиков всю жизнь сидеть в ешивах, но трое из них унаследовали художественный дар отца. Почему бы им не стать артистами? У одного так просто комический дар. Помнишь, в Талмуде, спросили у Ильи-пророка, «есть ли на базарной площади кто-нибудь, кому отведено место в будущем мире? – Да, – сказал пророк, – вот тем двум шутам, которые веселят людей».

Не искусство, наука и философия угрожают религии, а отставание от них. Первый раввин Израиля рав Кук настаивал, чтобы в ешивах изучались и светские предметы. Члены Синедриона, полемизируя с античным философами, должны были знать все науки. В противном случае считалось, что им не хватает ста процентов в познании Закона. Еще не так давно литовские ешиботники ездили в Кенигсберг слушать лекции Канта. Со временем и наши ортодоксы позаимствуют у светских любовь к научной мысли, а мы у них – культуру семьи. Хорошо у вас: молодые встретятся несколько раз и женятся. Ведь с первого взгляда ясно: да – да, нет – нет. …Я иногда думаю, в том – другом мире или в новом воплощении снова увижу Игоря. Снова остановимся друг перед другом… И все начнется сначала…