«Когда я был мальчиком, – вспоминает Марк Шагал, – в моей душе, быть может, была некая краска, которая мечтала о какой-то особой синеве. Синие тучи и звезды мешаются с запахами поля, хлева, дороги. Если ты есть, Боже, сделай так, чтобы я вдруг стал весь голубой или прозрачный, как лунный луч…»

Марк Шагал начался с чувства единения и любви ко всем людям бедного белорусского местечка: тёткам, дядьям, дедушкам, бабушкам, даже умершие родственники не представлялись отделенными от повседневной жизни. Родные поднимались над нищетой, болезнями, непосильной работой и летали над землей. В пятницу вечером зажигали свечи, дядя мясник надевал талес, молился и играл на скрипке «Песнь раввина».

Ощущения художника переданы в его картинах: маленькие дощатые дома провинциального Витебска, кривые улочки, окошки, ворота, куры – все это имеет какую-то особую значимость. Казалось бы, люди, будучи на земле, удалены от Творца, но они же и рядом. Наиболее очевидна эта близость к Богу в Йом-Кипур – день суда и искупления, «когда свечи устремляются к небу, а небо – к земле».

Духовные традиции народа во многом определили и характер творческого воображения: мальчику представлялось далекое прошлое: «Я вижу шатры среди песков, обнаженных евреев под палящим солнцем, они со страстью спорят, говорят о нас, о нашей участи, – и среди них сам Моисей и Бог». Став взрослым, Шагал в стихотворении «Белые ступеньки» сказал о себе: «Я жизнь провел в предощущении чуда». Именно предощущение мессианского чуда, когда земля уподобится небу, а небо земле, составляет основную тональность полотен Шагала, от первого до последнего.

Для раскрытия художественных способностей нужны благоприятные условия, тем не менее случается – могучее дарование прорывается и при их отсутствии. Слово «художник» в трудовой семье Шагалов воспринималось как напасть. Лучшее, что неграмотные родители могли пожелать своему сыну – стать приказчиком, торговым агентом или бухгалтером.

Так что же это за сила, поднимающая яркий талант? Что будит в ребенке чувство сопричастности Творцу? Может быть, просьбы бабушки, обращенные к покойному мужу, о том, чтобы он помолился там за детей, дабы они были всегда чисты перед Богом и людьми. Или пример отца хасида, его любовь к людям, тяжелая жизнь грузчика – он таскал неподъемные бочки в лавке селедочника, – во многом сформировали трудолюбие и чуткость старшего сына. Над реальностью выстраивалась другая – идеальная данность. Исходные принципы хасидизма больше переживаются, нежели осмысливаются. Внутренняя истина души главенствует над бытом; иметь ничего не значит, главное быть, и быть много важнее, чем казаться.

Один из первых биографов Шагала А.М.Эфрос писал: «Детство и хасидизм – это мечта, помноженная на мечту, здесь источник безмерных залежей шагаловской фантастики. А быт кругом него, быт маленького витебского местечка, есть самая квинтэссенция быта, самая гуща жалчайшей бедности и беспросветной житейщины. Шагаловская мечта и местечковый быт должны были или разбить друг друга, или найти высшее и целостное соединение». Постоянное ожидание чего-то особенного таилось в тайне семисвечника, в Торе, которая была на небе, а теперь на земле. Представлялся будущему художнику далекий пращур, расписывавший синагогу в Могилеве: «Почему он не позвал меня на помощь сто лет назад? Пусть теперь хотя бы помолится, заступится за меня. Пролей в мое сердце, длиннобородый пращур, хоть каплю вечной истины». Будил тоску по иным мирам дядя, который влезал на крышу и играл на скрипке. Мальчику при этом виделась лестница Иакова, по которой праведник поднимается на небо. «Скрипач на крыше» станет сюжетом многих картин Шагала, напишет он и стихотворение «Лестница Иакова»:

Я по миру хожу, как в лесу –

на руках и ногах.

С дерева лист опадает,

во мне пробуждая страх.

Я рисую все это, объятое сном,

а потом

белый снег засыпает лес – картину мою,

пейзаж того света.

Там давно я долгие годы стою.

И жду, что обнимет меня нездешнее чудо,

сердце согреет мое и прогонит страх.

Ты появись, я жду тебя отовсюду.

И об руку, ах,

мы полетим с тобой, поднимаясь по лестнице Иакова.

Именно Тора с детства определила направление мировоззрения художника. На эту основу нанизывались потом его сюжеты и персонажи. Оказалось не суть важным, что в провинциальном городке, с его скособоченными домишками черты оседлости, не очень-то сориентируешься в выборе занятий. Зато в мечтах можно было парить над бедностью и необразованностью. «Чтобы взлететь, – скажет Шагал, – мало мечтательности, нужен темперамент, восторг, теснящий грудь, страсть, поднимающая в воздух». Художник разгадал тайну галутного еврея – вроде, он здесь, и в то же время не здесь, в другом, заповеданном ему, мире. В стихотворении «Об этой ясности» он благодарит Творца за проницательность, позволяющую различить суть, в бродящих нищих увидеть библейских пророков.

Боже мой, за эту ясность,

которую Ты поместил в мою душу, –

спасибо.

Боже мой, за этот покой,

который Ты поместил в мою душу, –

спасибо.

Боже мой, ночь приближается.

Веки мои опять до утра не сомкнутся,

и опять я буду писать

картины для Тебя –

о земле и о небе.

«Эта ясность» в постижении мира определила верность призванию. «Даже если Пэн (первый учитель) скажет, что у меня нет таланта, все равно буду художником, выучусь сам». А дальше – столь знакомая многим людям искусства бедность. Не было денег снять комнату в Петербурге, куда Шагал поехал учиться живописи, пришлось довольствоваться углами, даже кровати своей не было – делил постель со случайными людьми. Мучило и отсутствие у еврея права на жительство в столице. Далее арест, тюрьма, общество воров, проституток и золотые сны: ангелы, шелест крыльев, голубой воздух. «Господи, Ты, затерявшийся в дальних высях за тучами или где-нибудь здесь, за этой вот будкой сапожника, Господи, помоги мне раскрыть свою душу, душу неприкаянного заики, не находящего себе места, укажи мне путь!» То же обращение к Творцу и в стихотворении «Слово мое»:

Что оно – мое слово?

Кто на свете сумел изменить жизнь своим словом?

Ни Моисей, ни Шекспир, ни Данте.

Я не знаю, какими словами мне говорить.

Мой крик – вопль в пустыне,

и я берегу его для себя самого.

Ты один его слышишь, смотришь в мое лицо,

Ты тропинка, по которой уходят мои сомнения,

Ты – эхо моей любви…

«Никто так не сблизил живопись с поэзией, как Шагал, – говорил живописец А. Г. Ромм, – ибо никто так смело до него не пользовался метафорой, гиперболой, метонимией, не олицетворял, нарушая законы земного притяжения, порывы человеческой души. Он создал свой язык, свою систему символов-знаков, свой мир о мире, о собственной биографии, судьбе еврейства».

Центр композиции многих шагаловских картин – влюбленная пара, что явилось отражением характера, судьбы художника. Говорят, Всевышнему так же трудно соединить счастливую пару, как раздвинуть волны Красного моря. Шагал был тем счастливчиком, которому повезло. Первую встречу со своей невестой он описывал как озарение. И не ошибся. Белла до конца дней своих была ему музой, ангелом-хранителем.

Поженились не сразу, восемнадцатилетний Шагал уехал учиться, сначала в Петербург, потом в Париж. В Париже поселился в одном из «ульев» – в двенадцатиугольном деревянном здании разместились сто сорок келий-мастерских. В них прошла молодость многих знаменитых впоследствии художников: Фернана Леже, Амедео Модильяни, Хаима Сутина и других. Вот описание Шагалом тогдашней разноплеменной художественной богемы: «В мастерских у русских рыдала обиженная натурщица, у итальянцев пели под гитару, у евреев жарко спорили, а я сидел один перед керосиновой лампой. Кругом картины, холсты – собственно, не холсты, а мои скатерти, простыни и ночные сорочки, разрезанные на куски и натянутые на подрамники. …Не один год мне снился по ночам хлеб с колбасой».

Отец невесты, напротив, был состоятельным человеком. В доме Беллы Розенфельд «три раза в неделю пекли огромные пироги с яблоками, творогом или маком, от одного вида которых я чуть не терял сознание». Нищий одержимый студент не представлялся будущему тестю достойной партией для дочери, и все-таки девушка решилась. С тех пор они вместе на картинах парят в небесах.

Союз мужчины с женщиной у евреев, особенно у хасидов, – свят. Чувство единения со Всевышним преодолевает земное притяжение. Художник писал жене о ее значимости для его жизни и творчества: «Я ничего не понимаю ни в людях, ни в собственных картинах. А ты всегда во всем права. Так направляй же мою руку. Взмахни кистью, словно дирижерской палочкой, и унеси меня в неведомые дали». Влюбленные на полотнах Шагала летят над кривыми улочками, бедными домами, покосившимися заборами, летят над толпой евреев, уходящих из египетского рабства, летят на белом голубе, и тут же царь Соломон – вечная любовь – «Песнь песней».

Влюбленные – самый частый сюжет картин Шагала; «Святая эротика семейного ложа», – говорил Б. Аронсон о его любовной лирике. Молодожены подняты на золотое древо жизни с его райскими яблоками. Тут же коза, корова, лошадь, пастух, скрипач на крыше и семисвечник с горящими свечами. Глядя на «Древо жизни», представляешь первые дни творения: всякая живность и не ведающие греха Адам и Ева. Такое первозданное видение мира отвечало мироощущению художника. А. Г. Ромм пишет в своих воспоминаниях: «Я наблюдал, какую странную реакцию вызывали у Шагала обычные явления жизни. Еда, сон… все это вызывало у него какое-то удивление, как будто он только что "воплотился", упал с луны, эманировал из высшего плана».

А вот картина «Рождение» – мы видим раскрытый полог, за которым роженица и повитуха с младенцем. Каждый человек неповторим, и каждый должен сделать то, чего кроме него никто не сделает, – выполнить свое предназначение. С появлением каждого нового еврея хасиды, живущие в ожидании Машиаха, думают: «А не пришел ли?»

Мессия – мечта, но есть и повседневная жизнь, где нужно защищаться от горестей, болезней, одиночества. Человек перед лицом бесконечности – одна из главных тем творческих воплощений Шагала. Картина «Часы» – тяжелый маятник огромных часов отсчитывает секунды, минуты, века… В неотвратимом течении времени сжавшаяся фигурка вглядывается в черноту ночи. В окне глубочайшая темь. О том, что мы со своими мыслями перед непостижимой вечностью, и в стихотворении «Слезы мои»:

Слезы мои – это камни падают,

тают и в речку впадают,

и плывут, как цветы, по воде –

вот она, жизнь моя, Боже мой, Боже мой, для чего?

Вот она, жизнь моя. Я дышу.

Я жду Тебя.

Жду.

Ты со мной – но в какой дали от меня,

Боже мой, Боже мой, для чего?

День за днем я несу свой крест,

и пинают меня, и, за руку взявши, ведут.

И меркнет свет, и день превращается в ночь…

Боже мой, Боже мой, для чего Ты меня оставил?

Художник прорывается из ощущения покинутости, замкнутости: поднимается над крышами домов старый еврей в тяжелых сапогах, с клюкой и нищенским мешком за плечами (картина «Над Витебском»). В картине «Старик и мальчик» – зажженная лампа на столе, призрачный свет, эти люди здесь, в комнате, и в то же время не здесь. И словно нет ежедневной изнуряющей работы, заботы о куске хлеба.

Самые заурядные картинки провинциального быта: старики, дети, телега, груженная мешками, изъезженная колея дороги приобретают мистический смысл. Картина «Молящийся еврей» – вот он, вопрошающий, долготерпеливый, ведет разговор с Богом один на один; нет посредника между Богом и евреем. Молитва – символическая лестница Иакова, вершина которой достигает неба. Или «Еврей с Торой» – глядя на полотно, невольно вспоминаешь слова Создателя, обращенные к своему народу: «…Ты мой. Будешь ли переходить через воды, Я с тобой – через реки ли, они не потопят тебя; пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя».

Убогие домишки и хлипкие заборы на улочках Витебска – и тут же сказочный Иерусалим. На картинах: «Иов» – Иов испытал добро и зло и хочет говорить с Богом, дабы отстоять пути свои; «Моисей со скрижалями» – один против толпы, беснующейся вокруг золотого тельца, и один перед Творцом – «Дай мне познать пути Твои…»

Тора – душа, жизнь художника и неиссякаемый источник вдохновения. Встреча конечного с бесконечным происходит благодаря тому, что человек, будучи духовным существом, делает усилие над своей материальной природой – ищет дорогу к Творцу. Холсты Шагала, когда он работал, всегда стояли вверх ногами, он иначе не писал. Может быть, художнику представлялось, что человек начинается с неба? Тут и личное, и национальное.

Пишет ли Шагал влюбленных, воплотивших верования хасидов – только возликовавшие души постигают тайны мироздания, или внимающего гласу свыше нищего старика – во всем проявляется установка на идеал. Сам живописец сказал по этому поводу: «Если еврейский народ выжил в трудной борьбе за кусок хлеба, то это произошло только благодаря нашим пламенным идеалам». В стихотворении Андрея Вознесенского «Васильки Шагала» рефреном повторяются слова: «Небом единым жив человек». Именно эти слова характеризуют мироощущение живописца, его видение действительности и установку на творчество.

Шагал отразил на своих холстах примат сознания над бытием. В радости человек служит Богу – это основная посылка хасидизма. Слово «хэсэд» означает милосердие, любовь, а «хасид» переводится как «любящий Бога», – познать Всевышнего может только незлобивый, добродетельный человек.

В хасидизме нет насилия над устремлениями души. Показательна беседа Шагала с любавическим раввином Шнеерсоном (Альтер ребе). К известному раввину, шедшему к истине своим философским путем, съезжались со всей округи. «Но художника, – замечает Шагал, – в списке посетителей никогда не значилось». «И вот, Господи Боже! – не зная, на что решиться, совсем запутавшись, я тоже рискнул пойти за советом к ученому рабби. Возможно, мне припомнились раввинистические песни, которые пела мама по субботам. Вдруг он и вправду святой? …Вот, наконец, подходит моя очередь… За столом рабби. Один. Горит свеча. Рабби читает мою записку и поднимает глаза:

– Так ты хочешь ехать в Петроград, сын мой? Думаешь, там вам будет лучше? Что ж, благословляю тебя, сын мой. Поезжай.

– Но рабби, мне больше хочется остаться в Витебске. Понимаете, там живут мои родители и родители жены, там…

– Ну что ж, сын мой, если тебе больше нравится в Витебске, благословляю тебя, оставайся.

Поговорить бы с ним подольше. На языке вертелось множество вопросов. Об искусстве вообще и о моем в частности. Может, он поделился бы со мной божественным вдохновением».

Свобода выбора состояла в данном случае в субъективном решении с благословения ребе остаться в родном городе. Объективная же ситуация была в том, что началась февральская, затем октябрьская революции, приведшие к гражданской войне и разрухе под аккомпанемент демагогии о всеобщем равенстве и братстве. Идеалы всеобщей любви захватили и Шагала. Праздничное панно, которым он украсил Витебск в первую годовщину революции, изображало стремительный полет в густой синеве небес молодого человека с раскинутыми руками-крыльями; то было выражением всемирной свободы и счастья для всех. Но новым властям картины Шагала, по его словам, «ни с какого боку не подходили»; зеленая корова и летящая по небу тетка с кошелками ничего общего с Марксом – учителем пролетариата – не имели. Символом пролетарского искусства оказался воздвигнутый в городском саду гипсовый бюст вождя. «Но одного Маркса было мало, – вспоминал Шагал, – и на другой улице установили второго. Ничуть не лучше первого. Громоздкий, тяжелый, он был еще неприглядней и пугал кучеров на ближайшей стоянке».

То было внешней данностью, а в душе художник по-прежнему нес ощущение чуда, соприкосновения с вечностью. Тогда же, в 1918 году, он пишет «Автопортрет с музой». На тот же период приходится и одна из программных работ «Над городом», где живописец поднимается над Витебском, неся в объятьях возлюбленную. Ликующая пара на картинах «Прогулка», «Венчание» – ангел соединяет жениха и невесту. Жизнь продолжается в радости и любви. Что значат директивы учредительного собрания или распоряжения наркомата просвещения, если вселенная безгранична и управляется законами красоты и бессмертия. «Только не спрашивайте, – предупреждает Шагал народного комиссара просвещения Луначарского, – почему у меня все синее или зеленое, почему у коровы в животе просвечивает теленок и так далее».

Александр Бенуа писал об экспрессионизме Шагала: «В его искусстве заложены какие-то тайные чары, какое-то волшебство, которое действует не только помимо сознания, но и вопреки ему». И далее: «Когда он берется за кисти, на него что-то накатывается, и он делает то, что ему велит распоряжающееся им божество». Идеальное не противоречило законам естества, напротив, было для художника органической частью повседневной жизнью «Это именно есть то мироощущение, – говорил А.Эфрос, – которым в новейшей истории еврейства было создано практическое чудотворство хасидизма».

На обвинение в отсутствии реализма Шагал возражал: «Неправда, что мое искусство фантастично. Наоборот, я реалист. Искусство – это прежде всего состояние души. Мне кажется, не будь я евреем (какое содержание я вкладываю в это слово!), я или вовсе не был бы художником, или был бы совсем другим». Выходец из бедного еврейского местечка, Шагал учился у французских мастеров, «среди которых расхаживал, как будто они свидетели "мехутойним" на его свадьбе с музой живописи», и обрел не только их признание, но и мировую славу. Палитра его была расцвечена знанием духовной культуры многих стран и народов, что, конечно, помогло увидеть мир со всеми его красками и оттенками. «Там, на юге Франции, я впервые увидел такой густоты зеленый цвет, который никогда не встречал на родине. В Голландии я открыл для себя интимнейший трепещущий свет, напоминающий зыбкий воздух между поздним полуднем и вечером. В Италии я нашел тот мирный покой музеев, который порожден солнцем. В Испании я был счастлив, обнаружив мистическое по содержанию, хотя и жестокое вдохновение, певучесть испанского неба и народа Испании. А в Израиле мне открылась Тора и еще что-то, что есть часть моего существа». На открытии выставки картин Шагала в Третьяковской галерее 5 июня 1973 года он говорил: «Можно обо мне сказать все, что угодно, – большой я или не большой художник, но я остался верным своим родителям из Витебска».

Истоки творчества Шагала – в абстрактном еврейском искусстве, о чем свидетельствуют и витражи, подаренные художником Израилю. Космос, творение изображены красным пламенеющим цветом, тут же огненные буквы нашего алфавита, из которых построен мир. Летящий сине-фиолетовый земной шар, звезда Давида, скрижали, треугольник, устремленный острием вверх, руки, с мольбой обращенные к Создателю. Льющийся свет как благословение, переход из мира конечного в бесконечность. И то, что предшествовало сотворению человека: вода с рыбами, птицы, животные, цветы.

Искусство иудеев в основе своей символично, иносказательно; человек в нем фигурирует главным образом не столько в качестве материального существа; сколько устремленного к совершенству духовного начала. Европейская культура всего лишь внесла оттенки в национальное своеобразие, хасидский пантеизм Шагала.