Сквозь дрему бессонницы Лилит никак не могла сообразить – идет ли она к Красной площади в Москве или преодолевает такой же медленный подъем по направлению к Стене плача в Иерусалиме. На Красной площади ей нечего делать, а у Стены плача прижмет лоб к прохладному камню и в который раз будет молить Всевышнего, чтобы не посылал разрушающих душу испытаний. Есть счастье, нет счастья – дело случая и везенья. Ничего не зависит от собственных усилий. Сказано же в Писании: ни один волос не упадет с головы, не будь на то воля Всевышнего. Но невозможно поверить, чтобы по Его воле страдания сопутствовали человеку. Уныние и печаль – грех. Где же взять радости? Проходит мимо всего лишь тень призрачного счастья на тяжелом, свинцово-непро-биваемом фоне печали.

Книга повествования о сотворении мира кончается словами: "И увидел Бог, что это хорошо". Но эти слова не относятся к творению человека, ибо последнему самому надлежит сделать себя, свою душу. И нигде не написано, как избавиться от сердечной муки, когда нет сил дышать. Хорошо бы пуля попала прямо в сердце и прекратила эту нестерпимую боль.

"Все пройдет. И это пройдет." Только бы продохнуть застрявший в горле крик. Лилит сжалась под одеялом. Нужно собраться в комок, втянуть голову в плечи и не двигаться – замереть. Не затем же ехала в Израиль, чтобы страдать, как шестнадцатилетняя девочка, от обманутой любви. Женщины отличаются от мужчин способностью страдания, но и мужчины страдают, даже стреляются от безответной любви. Да ведь любовь была ответная. Потом Эфраим исчез.

Мучительно осознавался разрыв. Забыться бы. Сколько Лилит ни твердила себе, что обрушилась лестница, сгорели крылья, на которых они поднимались в небо, – ничего не помогало. Она снова и снова смотрела в его глаза, слышала отдохновенный смех. Вот он на автобусной остановке поднимается ей навстречу, поправляет ее иврит, тщательно заваривает чай, ставит на стол русский самовар. И никуда не деться от наваждения. Самое страшное, она никак не могла смириться с реальностью, представить Эфраима с другой женщиной. Другой он несет в постель вино и целует долгим нескончаемым поцелуем.

"Господи, я не хочу жить. Я устала." Тут же, испугавшись такой греховной мысли, Лилит старается собраться, сосредоточиться и обратиться к высшему разуму:

– Если люди страдают, значит, сами виноваты, что оказались в такой ситуации?

– И да, и нет, – услышала голос всегдашнего незримого оппонента. – Что же касается твоего эпизода, так ты ведь сама все придумала. Тебе померещилась любовь.

– Это так. Но если человек отчаялся найти в пустыне воду, он в конце концов увидит мираж: мощный фонтан голубой воды на раскаленном желтом песке.

– Чуда ждешь, а люди живут по земным законам.

– Значит, хождение Эфраима в синагогу, Тора, которую он целует, талит в вышитом золотом бархатном чехле – всего лишь театральный реквизит, не обязывающий к единству слова и дела? А его досада, когда узнал, что в субботу была в бассейне, – тоже лицедейство? Я оправдывалась близостью бассейна к дому, и плавать – не работа, а заповеданное на седьмой день удовольствие.

Опять сжало сердце, осторожно, чтобы не усилилась боль, Лилит поворачивается на спину, вытягивается, смотрит в окно на едва зеленеющий рассвет, и бессильная сопротивляться, плывет по течению памяти. В который раз представляет их первую встречу. Это случилось год назад, в месяц нисан. Эфраим сказал тогда: "Счастливый месяц для всех начинаний". Автобус резко занесло на повороте, человек, стоявший в проходе, успел схватиться за поручень левой рукой, правая была в гипсе. И видя, какое он сделал при этом усилие, Лилит подумала: "Волевой, собранный – настоящий, одним словом". Потом он сел рядом. Не касались друг друга, но она чувствовала восточный темперамент сефарда – жар шел, как от доменной печи. Напряженность и пристальный взгляд попутчика почему-то внушали мысль, что готов он следовать за ней на край света, победит дракона и достанет заветный ларец со дна морского. Им нужно было встретиться давно, с самого начала – в институте, школе, детском саду. У Лилит появилось вдруг непривычное чувство уверенности. Разумеется, она красивая, веселая, удачливая. Будто и не было тягостного одиночества с безответственным расслабленным мужем, который изображал рыцаря чести, пока не столкнулся с трудностями алии. Инстинкт самосохранения взял верх, муж вернулся в Россию, на насиженное место, в еще непроданную квартиру и начал новую жизнь. Как змея, выполз из своей шкуры.

Снова автобус резко повернул, Лилит швырнуло на грудь соседа, и она от волнения забыла, как извинится на иврите. Впрочем, судя по реакции попутчика, извинения были излишни.

– Сколько лет ты в стране? – спросил он.

– Год, нет, полтора. Откуда вы знаете, что недавно?

– Чувствую.

Потом сказал, что работает следователем в полиции, и Лилит решила: "Это судьба!"

– И моя дочь работает в полиции, в Москве. Она – биохимик, криминалист.

– Чем она занимается?

– По анализам устанавливает преступника, определяет отцовство. Недавно пришли к ней двое, оба претендовали на отцовство родившегося ребенка – бывший муж и настоящий. Бывший утверждал: девять месяцев назад жена жила еще дома. А новый доказывал, что она была уже с ним. Дочка сделала анализы, отцом не оказался ни тот, ни другой.

Эфраим усмехнулся и голосом власть имущего проговорил:

– Я могу помочь твоей дочери устроиться на работу.

Куда только делись всегдашняя осторожность и страх случайных знакомств. Но ведь Лилит в Израиле, у себя дома, а он, сидящий рядом, – еврей в кипе, все равно что родственник. Эфраим попросил телефон, и она написала на обороте протянутого ей конверта.

– Шалом! – звонил он спустя два часа.

В голосе неуверенность – вдруг дала неправильный номер, и это не она.

Утром звонил снова, потом – днем и вечером, словно приручал к себе. Через день встретились, как старые знакомые. Пили кофе в маленьком застекленном кафе, смотрели друг на друга и радостно улыбались. У Эфраима – внимательные, цвета липового меда глаза, седые волосы и коротко стриженная борода.

– Ты – красивая, – говорит он.

– Ты – красивый, – отзывается Лилит.

Эфраим хмыкнул, дескать, это само собой разумеется.

Потом шли по залитому предвечерним солнцем простору – не суть, была ли то цветистая поляна в центре города или широкий бульвар, главное, они были первыми людьми на свете – Адам и Ева. Все еще только начиналось, все еще могло быть.

– Хочешь хавера? – спросил Эфраим.

– Нет, – категорически говорит Лилит.

– Почему? – в голосе обида и злость.

– Ани дати*.

Эфраим неожиданно весело расхохотался:

– Гам ани дати**. Мужчина – дати, а женщина – датия. Видишь, у меня кипа, мы будем вместе, мы поженимся, если подойдем друг другу.

Так убедительно по-мужски прозвучали его слова, что иначе и быть не могло.

– А почему ты датия? – продолжал Эфраим. – Ты же из России, там нет датиим. Здесь стала?

– Всегда была. Бабушка была верующая, от нее и переняла невозможность греха.

– И в чем же это выражается?

– Не лгу, не прелюбодействую, не делаю другому того, чего не желаю себе.

– А в Израиль почему приехала?

– Здесь Бог близко.

– Верно, – согласился Эфраим.

Знала бы она иврит получше, рассказала бы ему, как долго искала главную книгу, где было бы написано о замысле Бога при творении человека. И не нашла этой книги. Руки тряслись от нетерпения, когда снимала с библиотечных полок заказанную литературу... А потом поняла: нет такой книги. Самой нужно осознать, почему нет мира между людьми и в душе отдельного человека. И почему так много тягостных будней. Будни рядом с Эфраимом почему-то забылись, горести стали неправдоподобными.

– Я с тобой разговариваю, как папуас, – виновато улыбнулась Лилит.

– Что такое "папуас"?

– Дикарь.

– Что такое "дикарь"?

И опять спрашивает:

– У тебя есть работа?

– Нет.

– Какая у тебя профессия?

– Журналист. Работала в журнале "Рационализатор и изобретатель".

– И о чем ты там писала?

– Об изобретателях, конечно. Выбирала самых неблагополучных, непризнанных. Например, поехала в командировку в Армению, и там, в картотеке, отыскала такого, у которого не внедрено ни одно предложение. Моя статья изменила его судьбу.

– А чем ты занимаешься здесь?

– Тем же, чем и там. Читаю, пишу. История цивилизации представляется мне цепью изобретений – нескончаемой попыткой выйти за пределы возможностей сегодняшнего дня.

– Все время читаешь и пишешь? А на меня у тебя хватит времени?

Лилит смеется.

– Ты ведь можешь преподавать в Технионе, выступать по телевидению. Заработаешь много денег.

– Не могу, языка не знаю.

Эфраим как-то сразу погас – то ли устал от плохого иврита собеседницы, то ли огорчился, что она не может заработать много денег.

Шли молча. Солнце зашло. Стало прохладно.

– Может, в ресторан зайдем? – спросил Эфраим.

– Не хочу. Не люблю рестораны.

– Я тоже не люблю. Мы будем ходить в театр. Только не сейчас, потом.

Прощаясь у автобусной остановки, он хотел поцеловать Лилит, но та отстранилась, ибо пока только мысленно прониклась возможностью их близости.

– Немного вина, – проговорил на прощанье Эфраим, – и пройдет твоя скованность.

"Наверное, все-таки бывает любовь с первого взгляда, – размышляла Лилит, слоняясь по квартире. – Это когда люди посмотрят друг другу в глаза и остановятся, не могут разойтись. Когда кажется: давно знакомы, только потеряли друг друга на время. Измена зачеркивает ощущение чуда, невнимание расхолаживает и возвращает к самому себе."

В следующий раз они встретились у Общинного дома или, как его называют израильтяне, – Русского дома. Там собираются олимы со своей российской тоской. Писатели читают новые рассказы о трудностях эмиграции и антисемитизме, хотя уже давно миновало для них время и того, и другого. Вокалисты поют русские романсы, а театроведы делают доклады о русском театре. И только шахматный клуб – интернациональный.

Снова гуляли по городу, и Эфраим рассказывал, что у него четверо детей и девять внуков. Рассказывал, почему развелся с женой: она не любила гостей, а он, наоборот, любит, когда дом полон народу; у него в Израиле много родственников. Лилит с неприязнью вспомнила – и ее муж собирал застолье. Она всегда удивлялась этой видимости общения. Как могут взрослые люди часами сидеть за столом и говорить о пустяках. Ничего кроме тягучей усталости и грязной посуды не оставалось после этого бездумного веселья. Знать бы хорошо иврит, спросила бы: для чего кучкуются люди, ведь, по сути, человек всегда один. Разве что посчастливится встретить свою назначенную небесами пару и, конечно же, дети, которые всегда остаются самым главным в нашей жизни.

– Это твоя квартира? – спросил Эфраим, когда пришел в гости к Лилит.

– Нет, съемная, делю ее с мальчиком, родители которого работают и живут в Америке, а он кончает здесь десятый класс.

И опять было мучительное ощущение своей безъязыкости, а то бы передала вчерашний разговор с мальчиком. Он замечательный, правда, не выносит мусор и не делает уборок, зато держит одиночество – ни девочек, ни компаний. "Аристократизм, – говорил кто-то из мыслителей прошлого, – определяется тем, насколько человек выдерживает одиночество".

– Вы так мало знаете, – сказал вчера сосед, сидя у телевизора.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну вот, например, не знаете этого баскетболиста! – на экране прыгал высокий негр.

– Верно, первый раз вижу.

– А это кто такой? – спросил он, переключив программу.

– И этого не знаю.

– Киноактер! Весь мир о нем говорит, даже дети в глухой африканской деревне.

– Может быть, я знаю что-нибудь другое.

– Конечно, но ведь нельзя же быть в стороне ото всех. Все сидите со своими бумагами и ничего не видите вокруг.

"Хороший мальчик мой сосед, но предпочитает смотреть боевики и спорт. Время что ли такое динамичное, не до тонкостей души?"

– А мебель чья? – спросил Эфраим, оглядываясь.

– Мебель родителей мальчика, мои только книги.

– Если ты занимаешься историей изобретений, почему не делаешь "парнасу"? Можешь, например, рассказывать по телевизору о чем-нибудь.

– Языка не знаю. И деньги мне не очень нужны, достаточно пособия.

– Достаточно?! – изумился Эфраим. – Мишуга!*** Мало ли что может случиться с человеком. На кого ты надеешься?

– На Бога.

Эфраим хмыкнул, что означало: лично он надеется только на себя.

– Зачем человеку много денег и много одежды – ведь у него только одно тело.

– Да, – в раздумье согласился гость и добавил: – у меня только одна рубашка.

"Врет", – усмехнулась про себя Лилит, но была благодарна: понял ее настроение.

То и дело заглядывая в словарь, она пыталась рассказать, чем отличается научное творчество от художественного, и как по характеру изобретателя можно предвидеть его судьбу. Рассказывала о "безумных идеях", которые спустя сто лет, становились реальностью, об ученых, умирающих в безвестности и нищете. Если люди наделены способностью мыслить, значит, естественно их стремление к познанию того, что выходит за пределы чувственных радостей.

Иногда Лилит казалось: Эфраиму интересно то, о чем она говорит, а иногда представлялось, будто они – случайные попутчики в одном автобусе. Он – благополучный, с устроенными детьми, чего не скажешь о ней. Хотелось ровни – без денег и с легким багажом. Никто в Израиле не голодает и под открытым небом не живет, лишнего же ничего не нужно.

Раньше, в начале нового летосчисления, в поисках чистой совершенной жизни некоторые из евреев уходили в пещеры у Мертвого моря. Мужчины и женщины жили отдельно, встречались за трапезой в белых одеждах и пели. Как ангелы. И никаких страстей. Но Бог вложил в человека кроме стремления к совершенству еще и желание любить, быть кому-то нужным, личностно причастным. А любовь отшельника – абстрактна, его душа не должна болеть за конкретного человека.

Эфраим долго не звонил. Встретились спустя полтора месяца, он уезжал в Ашкелон помогать сестре ухаживать за отцом, тому уже почти сто лет.

– Это я, Эфраим, Эфраим Арье, – настойчиво взывал он в телефонную трубку.

Лилит молчала. По правде говоря, она считала себя брошенной. Мало ли, какие критерии у мужчин, – она не подошла.

– Я – Эфраим, а ты – Лилит, Лилит-датия, – голос взволнованный, страстный.

Лилит бежала на свиданье, как девочка, для которой сверкающий мир был полон надежд. Надела самое красивое платье и туфли на высоких каблуках, она уж было собиралась их выбросить за ненадобностью. И вдруг такое вдохновение! Женщины оглядывались, мужчины пытались заговорить, один даже остановил машину у тротуара и пошел следом. Лилит испугалась и припустила еще быстрей. Кто-то догнал, положил ладонь на затылок, притянул к себе и поцеловал. Это был Эфраим. Встретились – словно не расставались. Пошли к нему, ей было все равно куда, только бы вместе.

Очнулась Лилит, когда выплыли из небытия звуки: щелкнул замок в соседней квартире, подъехала машина. Этажом выше громко разговаривали. Увидела картину на стене: старый еврей обучает мальчика Торе. Другая картина: восточная танцовщица с бубном. В углу – фарфоровый чубук. Подошла, приподняла серебряную крышку. "Это нельзя трогать! – испугался хозяин. – Старинная работа. Антиквар. Тысячу долларов стоит!" Еще Лилит заметила: окна квартиры выходят на две стороны, из спальни – каменная стена, из салона – огни Иерусалима.

Потом сидели на кухне и ели разные восточные блюда.

– Ты – красивая, – говорит Эфраим. – Даже не знаешь, какая красивая. Ты умеешь готовить?

– Умею, – тут же отзывается Лилит.

– А восточные блюда – умеешь?

– Восточные – не умею.

– Я научу. Мы вместе будем стоять на кухне. И моя жена не должна встречаться с чужими мужчинами. С работы – сразу домой.

– Я и так всегда дома, – счастливо вздохнула Лилит.

Она тонула в светлых, цвета липового меда глазах Эфраима, и ни о чем не нужно было говорить.

– У тебя серые глаза, как у моей мамы, – улыбается хозяин и гладит ее по лицу.

Какой необыкновенный свет на кухне! Словно раздвинули потолок. Но ведь сейчас вечер, ночь. Откуда же дневной свет, музыка? Прямо-таки неземной кайф. Я уже в раю? А куда делось мое всегдашнее "я"?

Усилием воли Лилит возвращается в себя прежнюю, как царевна-лягушка в лягушачью шкуру. Сразу стало неуютно, холодно. Если мы приходим в этот мир по одному, значит, у каждого своя задача?

– У нас одна дорога, – говорит Лилит. – Я с тобой быстро выучу язык, и мы вместе будем читать пророков. Подлинник, наверное, отличается от перевода.

Хозяин моет посуду и спрашивает у гостьи:

– Отвезти тебя домой?

В первый раз Лилит пропустила этот вопрос мимо ушей. Во второй – подумала: "Какой деликатный, не исключает мое нежелание остаться". Когда же спросил в третий раз, с недоумением ответила: "Нет".

– Мне завтра рано вставать на работу, кровать узкая – не выспимся. Потом куплю широкую, – говорит хозяин, натягивая куртку.

Дома Лилит думала: знай она хорошо иврит, может, и не было бы иллюзии единомыслия. Такой ли Эфраим, каким она его себе представляет? Однако желание любви сильней здравого смысла, и она придумала то, что давно ждала. Эфраим, в отличие от бывшего мужа, казался человеком слова, знает, что хочет, и не будет прикидывать, как ему поступить, дабы не остаться в убытке. У мужа не было своего мнения, своего выражения лица, разве что тупое упрямство в отстаивании мужского достоинства. Раздражало и непонимание. Эфраим же, напротив, угадывал настроение и не навязывал своих желаний.

В следующий раз Лилит рассматривает семейные альбомы Эфраима. На фотографиях – дети, внуки, в основном, смуглые, черноглазые. Один из внуков – блондин с голубыми глазами. На удивленный взгляд гостьи хозяин пояснил: дочка вышла замуж за еврея из Норвегии.

– Слушай, у твоей жены на свадебных фотографиях мечта в глазах, а на теперешних – ее нет. Почему?

– Не знаю, – пожал плечами Эфраим. – Об этом надо у нее спросить.

– Может, у тебя плохой характер?

– У нее плохой характер. А мне, если кто сделает хоть немного добра, – отдам во много раз больше.

И в который раз обратил внимание гостьи на свой портрет в молодости, где он картинно подбоченился на палубе парохода. Супермен да и только.

– Это я в Америку ездил.

Снимок, в отличие от других, – выцветший, в круглой деревянной раме, должно быть, давно стоит на столе.

– Наша полиция, – объяснил хозяин, когда Лилит всматривалась в группу немолодых полицейских с усталыми озабоченными лицами, а посреди – Эфраим со своей белозубой артистической улыбкой во весь рот.

– Кто у тебя в Израиле – родственники, друзья? – спросил он.

– Подруга. Мы больше тридцати лет дружим. Она приехала на пять лет раньше. Я ей рассказывала о тебе. Говорит: экзотика, экзотика Востока.

– Почему "экзотика", – обиделся хозяин. – Мы все – евреи. Какая разница, кто откуда приехал. Для меня все одинаковые. И культура Ирана более древняя, чем культура России.

– Да, но она – другая.

Зазвонил телефон. Эфраим снял трубку. Старался говорить официальным строгим голосом. Было очевидно: женщина на другом конце провода имеет на него права. Говорили о деньгах. По окончании разговора объяснил: "Это филиппинка, ухаживает за матерью в Тель-Авиве". К филиппинкам, приезжающим на заработки, относились, как к наемным рабочим. В личные отношения с ними не вступали, и потому ревность исключалась.

Эфраим каждый день ездил на работу из Иерусалима в Тель-Авив. Вставал рано, уставал и потому виделись редко. Когда же переступали порог дома, бросались друг другу в объятья – соскучившиеся, желанные. Лилит первый раз в жизни потеряла чувство своей отдельности. Оказывается, женщина создана не для сопротивления и разделения власти, а для согласия и подчинения. Стал ненужным и ее, как утверждали коллеги, трезвый мужской ум.

– Да, мой господин, – твердила Лилит и, счастливая, смеялась.

– У нас с тобой – химия, – улыбался Эфраим, что означало полную совместимость.

Однажды сказал:

– Жалко, плохо говоришь на иврите. Я тебя не знаю, ты для меня кот в мешке. И не могу познакомить со своей мамой – как будете разговаривать? Я хочу так много тебе рассказать.

Лилит учила иврит и шила новое платье для встречи с мамой Эфраима. Свекрови у нее никогда не было, мать бывшего мужа умерла до того, как они поженились. Было такое чувство, что не додала тепла именно свекрови, не хватало и ее любви. Думала, жить они с матерью Эфраима станут вместе; зачем старой женщине быть одной и покупать чужие услуги.

По субботам Эфраим не ездил на машине и потому не встречались. Он ходил в синагогу, принимал гостей.

– Ты не скучаешь одна? – спросил он, когда в очередной раз вез ее домой.

– Нет, нет времени скучать. Работаю. Сплю мало.

– Сколько?

– Сейчас посчитаю.

– Сколько? – настаивал Эфраим.

– Часов шесть.

– Я тоже шесть, – почему-то обрадовался он.

В этой радости слышалось торжество по поводу их сходства. Наверное, бывшая жена спала подолгу.

– У тебя было много женщин? – ревниво спросила Лилит.

– Да нет.

– Последняя когда была?

– Последняя – ты.

– А до меня?

– Года полтора назад, – не сразу ответил Эфраим.

– Кто она?

– Оксана с Украины. Высокая, молодая. Пять лет встречались.

– Почему не женился?

– Она хотела приехать в мою квартиру со своими двумя детьми, – возмущенно проговорил Эфраим.

Лилит скисла, поняла: и ее детям не бывать здесь. И если нужно будет выбирать, конечно же, предпочтет дочку с внучкой. Вспомнилось, как Эфраим предложил на Хануку "ханука-гелд", она отказалась: "Деньги для твоих внуков". Он поспешно спрятал кошелек. Слишком поспешно.

Эфраим уловил настроение.

– Понимаешь, я не знал, Оксана оказалась замужем. И молодая она для меня, почти ровесница старшего сына.

– Какой у тебя самый большой грех? – помолчав, спросила Лилит.

– Нет у меня грехов.

– Кто еще был у тебя?

– Женщина из Франции. Мы вместе в полиции работали. Долго встречались.

– А как же жена?

– Жена не сексуальная, и она ничего не знала.

– Где теперь хавера из Франции, ты ее бросил?

– Нет, просто расстались.

– Несправедливо получилось: ты при детях, внуках, а она одна осталась.

– У нас был только секс, секс без любви, – равнодушно проговорил Эфраим, останавливая машину у дома Лилит.

– Так не бывает, – разозлилась Лилит, хлопнула дверцей машины и, не прощаясь, ушла.

При следующей встрече, словно продолжая предыдущий разговор, Эфраим сказал:

– Ани охев лах, охев.****

И поскольку гостья молчала, спросил:

– Ат йодат, ма зэ – охэв?*****

– Секс не главное, – говорила Лилит после восторгов любви. – Важна причастность души. Тело и душа едины, душа властвует над телом, а не наоборот. Мне хорошо с тобой, потому что у нас резонанс душ.

– Да, – согласился Эфраим.

И не то шутя, не то серьезно спросил:

– Будешь выводить меня гулять? Я скоро состарюсь, и нога болит после операции.

– Буду!

– И готовить, и убирать будешь? Я – чистюля, спать не могу, если в раковине хоть один грязный стакан.

– Буду! Давай танцевать!

Эфраим оказался медлительным, неповоротливым, не попадал в такт музыке. Таким был отец, когда она танцевала с ним на своей свадьбе. Эфраим сейчас старше, намного старше отца. Значит, я тоже старая? Нет! Молодая! Хочу танцевать! Петь!

– Почему твоя мать живет в Тель-Авиве, а отец – в Ашкелоне? – спросила Лилит, отпустив запыхавшегося партнера.

– Зачем им жить вместе? Отцу уже не нужна женщина.

– Но ведь любовь – не только секс. Мы не расстанемся, когда будем старыми.

Эфраим пожал плечами и неожиданно сказал:

– Уйду на пенсию и буду писать.

– О чем?

– Напишу историю нашей семьи. Та часть Ирана, где мы жили, принадлежала когда-то Азербайджану.

Лилит представился поток времени и культуры. Связь прошлого, настоящего, будущего. Конкретный человек – звено вечности, мы соединяем собой то, что было вчера и будет завтра.

– Кто из твоей семьи – самый интересный человек?

– Старший сын. Он может противостоять общему мнению.

И рухнули опасения Лилит, раньше она боялась: не будет ли Эфраим, как бывший ее муж, маяться по вечерам у телевизора.

Эфраим как-то особенно нежно любил ее в тот вечер. Боясь испортить впечатление своим плохим ивритом, Лилит заспешила домой.

– Так рано? Подожди, давай ужинать.

Хозяин быстро и ловко накрыл стол. Снова вспомнился муж, который два раза за все время их совместной жизни пытался ее накормить. Когда она пришла к нему в первый раз, поставил на стол сковородку со сгоревшим до угольной черноты мясом. И в последний день, когда возвращался в Москву, тоже поставил на стол сковородку, на этот раз с сырой непрожаренной картошкой.

– Зачем тебе жениться, ты сам все умеешь! – смеялась гостья, радуюсь сервису.

Эфраим прикалывает у зеркала кипу. Лилит подошла и увидела свое отражение – любящая, преданная.

В машине она то и дело поворачивалась к Эфраиму. Нос у него такой же, как у дедушки, особенно в профиль. И звать их одинаково.

– Тебе идет этот костюм.

Он благодарно улыбнулся.

– Я хочу быть для тебя всем – женой, матерью, сестрой, другом.

– Учи иврит, – смеется Эфраим.

Потом он пропал. Собирался поехать на Мертвое море лечить ногу. "Почему же не звонит?" Спустя три недели позвонила сама: на электронной секретарше – женский голос. Подумала – неправильно набрала номер. Позвонила снова – все тот же женский голос предлагал оставить сообщение.

Не может быть! Так не бывает! И тут же усмехнулась своей категоричности: "Бывает. Все бывает. Нет, не бывает. На электронную секретаршу наговорила его дочка".

Вечером Лилит по телефону попросила подругу позвонить Эфраиму: "Если подойдет женщина, положишь трубку – все ясно".

Через минуту подруга перезвонила: «Мужайся. Он женился. Сам подошел к телефону. Я назвалась. Он растерялся и все время повторял: "Это филиппинка? Это филиппинка?" – "Нет, подруга Лилит". Было ясно, не может разговаривать. Я спросила: "У тебя какие-то изменения? Ты женился?" – "Да", – с облегчением ответил он, этот ответ избавлял его от дальнейших объяснений. ...Алло! Алло! Почему ты молчишь? Ты меня слышишь?»

– Я тебе позвоню, – помертвевшим голосом проговорила Лилит, положила трубку и выползла на улицу.

Ей было тяжело идти, каждый шаг давался огромным трудом. Хотелось лечь, вытянуться и замереть. Страшно быть сейчас дома одной. Глохнет и слепнет человек в несчастье. Оглушенная, она ходила по улицам и ничего не видела вокруг, ни столь любимого ею вечернего Иерусалима, ни людей, идущих навстречу. Как пережить обман и не задохнуться от застрявшего в горле крика? Как стать восточной женщиной с гаремным сознанием взаимозаменяемости? ...Кто знает, может быть, женщины в гареме ближе к истине, потому как не творят себе кумира из "своего господина". С чего это я взяла, что наши отношения с Эфраимом – песня бессмертной души? И откуда это неутолимое стремление в ближнем найти совершенство? Я ничего не могу и от меня ничего не зависит. Всего лишь жалкая бездомная баба, которую вот так, походя, можно заменить другой.

– Слушай, – звонила подруга, как только Лилит вернулась домой. – Отнесись к этому эпизоду, как к стихийному бедствию. Эти восточные евреи, как арабы, у них арабская культура. Ты – свеженькая, еще не ориентируешься, а мы-то знаем – за их словами и обходительностью ничего нет. Самое ужасное, им неведомо чувство греха. Трудно, невозможно нам с ними найти общий язык, я же тебе говорила: экзотика.

____________________________________

* Дословно: "Я – религиозный".

** Я тоже религиозный.

*** Дословно: "Сумасшедший".

**** Я люблю тебя, люблю.

***** Ты знаешь, что это – люблю?